Люди играют музыку, чтобы понравиться девочкам
— Там на улице очередь стоит за билетами. В ней в основном молодежь. Как вы думаете, почему им интересно то, что вы делаете?
— С моей стороны было бы нескромно думать что-нибудь по этому поводу. Мне нравится, что это происходит. И мне кажется, что на самом деле мы играем то, что никто больше не играет. И так, как никто больше не играет. Но не мое дело об этом думать, я играю не для того, чтобы приходили те или иные, я играю потому, что они приходят.
— Говорили, что на последнем концерте в Москве вам на сцене стало плохо. Сердечный приступ. Как сейчас со здоровьем?
— Ни фига себе! Это неправда. Я проплясал там час десять. Пусть мне покажут другого человека, который на концерте реально пропляшет, как я. Я весь мокрый был — просто в баню ходить не надо. Очень удобно — хорошо развита система потоотделения.
БГ затягивается очередной сигаретой.
— Я за вами тут некоторое время наблюдала. Вы много курите…
— Ужасно. Вот эта штука меня убивает. Она просто меня убивает физически.
— А бросить?
— Нет, я могу. Тут я выяснил, что могу. Этим летом три дня не курил вообще. Впервые за 25 лет. И прекрасно себя чувствовал. Но пока работаешь в студии, это невозможно.
— Да, я в курсе, вы сейчас закончили работу над новым альбомом. Я его даже успела послушать. Не самые оптимистичные песни.
— А кто у вас оптимистичный? Давайте посмотрим. Взять Ладу Дэнс. Она более оптимистична? Алену Апину. Кто у нас еще есть? Группа «Тату» или Алсу?
— Наверное, пессимизм — это такая русская черта хорошей музыки.
— Мы по сравнению с остальными еще оптимисты, с кем угодно сравните. Что, у «Текилы», у «Сплина» песни веселее? Получается, что мы и есть оптимисты. Последние.
— Часто вас называют популяризатором западной музыки…
— Вот мне всегда хотелось взять человека, который это говорит, за шкирку и спросить у него впрямую, что он имеет в виду. Мне тут передали цитату из Градского о том, что я все, оказывается, пру у «Dire Straits» по тексту и по музыке. Я Сашку очень уважаю, но интересно, что он имел в виду? И знает ли он английский настолько, чтобы понять, о чем поют «Dire Straits»? У меня нет ни одной переведенной строчки. Я могу взять какие-то образы общепринятые и использовать их в русском контексте. В рок-н-ролле нужно брать у всех. Когда у меня что-то берут, я только радуюсь.
— Происходящее сейчас в рок-движении давно уже считается кризисом жанра. Вас этот кризис как-то коснулся?
— Рок-движение — это такое движение, как марксистское, подпольное движение или движение ткачей за освобождение фабрики в Иваново. Любое движение в кризисе по определению. Любой человек, который хочет примкнуть к нему, он в кризисе. Он в кризисе головы большом. Потому что нормальный человек никогда не примкнет ни к какому движению. Зачем? Люди просто играют музыку для того, чтобы понравиться девочкам. Это стопроцентный факт.
— Неужели вы до сих пор играете для того, чтобы понравиться девочкам?
— Я играю музыку, потому что мне интересно. Но нравиться я хочу. И все, кто на сцене, хотят нравиться. Даже мрачные дядьки, которые говорят про депрессию и все остальное, они тоже хотят нравиться. Так что, какое, простите, движение? Это слово придумали недалекие люди, которые дальше комсомольского языка не ушли.
— Вы не раз говорили, что могли бы спокойно умереть в 87-м году, потому что вы все уже сделали. Несмотря на это, вы продолжаете выступать.
— Тогда мы закончили один и очень хороший этап. Вообще, я мог умереть спокойно когда угодно. «Если сильно напиться, а потом перейти на сакэ, то через полчаса у тебя чистейшая голова» «Ну, все, все, ему пора на сцену», — торопит меня директор «Аквариума». Гребенщиков переодевается в красную рубаху, попутно быстро диктуя плей-лист. Продолжение нашего разговора пришлось уже на японский ресторан, куда после концерта перед отъездом в Питер отправился БГ. И там его опять ждала толпа журналистов. Мне достается еще двадцать минут общения с российским рок-гуру.
— Вы предпочитаете японскую кухню?
— А я многие люблю. Но серьезно предпочитаю пельмени и сосиски. А то, что дома жена готовит, — это лучше всего. Она человек святой, поэтому у нее свои методы готовки.
БГ пьет сакэ. Наш фотограф удивляется: «Что вы находите в этом теплом и достаточно слабом для русского человека напитке?»
— Поделюсь секретом. Если сильно напиться, а потом перейти на сакэ, то через полчаса у тебя чистейшая голова, Все соображаешь, все делаешь. И не теряешь при этом кайфа. Замечательная вещь.
— Да вы знаток. Недаром вам приписывают большую любовь к алкоголю.
— Мне не нужно, чтобы меня подкидывало, а чтобы меня расслабляло. Поэтому предпочитаю алкоголь. Какой — зависит от дня и настроения. Просто я очень разборчивый человек. Сегодня — сакэ, вчера — водку, завтра — виски, послезавтра — коньяк. Просто для разного времени необходимы разные ощущения.
— Вы как-то сказали, что ваша жена очень творчески борется с вашим пьянством. Интересно, как она это делает?
— Нет, с моим пьянством никто не борется. Из моих любимых людей со мной никто никогда не боролся. Это мне приписывают.
— А чем сейчас занимаются ваши дети?
— Сейчас? (Смотрит на часы) Мужики сидят за компьютером по очереди, дочку не пускают к нему. Думаю, что она уже спит. Они ходят в школу. Старший сын — в университет. А старшая дочь в Москве живет. Она приходила сегодня на саунд-чек перед концертом.
— Что для вас является главным в жизни?
— Самое главное — чтобы окружающим меня людям не было от меня плохо, а было от меня хорошо.
— Всем окружающим, или вы имеете в виду близких людей?
— Всем. Какой смысл делать кому-то хорошо, а остальным плохо? Нет, всем. А с точки зрения моих пристрастий, наверное, я больше всего люблю музыку и те состояния, которые она во мне вызывает. Природу, небо, красоту я люблю.
— Вы часто меняете свой имидж. То вы с бородой, то с длинными волосами, то наоборот, лысый. Сейчас у вас какая-то козлиная бородка. От чего зависят эти перемены?
— Дело в том, что имидж есть у тех людей, которым нужно себя продавать. Мне Господь смиловал, мне себя продавать не нужно. Я просто делаю что хочу. То есть когда мне надоедает, я бреюсь или стригусь. Мне наплевать на свой внешний вид, просто хочется, чтобы мне самому было интересно глядеть в зеркало.
— Вы много путешествуете, есть ли у вас любимая страна?
— Россия не попадает в категорию любимых стран, потому что это нечто большее. Я ей дышу, я ее пью, я ее ем. Я ее часть. А так, люблю бывать везде. Я как пчелка. Там накоплю пыльцу, перенесу ее сюда и переработаю в мед. Я вырос в русской культуре. Я не хочу и не смог бы… Мое дело ее продолжать. А из других — Индия, скорее всего, самая любимая.
— Давно вы там были?
— Месяцев пять тому назад. Через месяц опять туда поеду.
— Так часто?
— Вы понимаете, здесь очень много копоти. Постепенно начинает сбиваться правильное видение. Там страна совсем другая, и поэтому пребывание там мне чуть-чуть ставит голову на место.
— Что же здесь так влияет на вашу голову?
— Человек может сойти с ума тысячами, миллионами методов. Здесь все время что-то такое… Можно чем-то увлечься, перестать замечать все остальное. А там, поскольку я не работаю, ничего не делаю, все становится на место.
— Вы в Индии впервые попали в буддийский монастырь?
— Нет. В Непале. Было это году в 93-м. Точно. Мне исполнилось 40 лет. Мы прилетели в Катманду. Чувствовал огромное удовольствие от того, что вижу в живую то, о чем так долго писали и говорили.
— Не хотелось там насовсем остаться?
— Зачем? Там интересно, но это то же самое, что хотеть остаться жить в метро. Потому что метро быстро ездит и там красивые станции. Любая религия — это, если ты не собираешься переходить на путь аскета, что делать никто не собирается, — просто объяснение того, как лучше жить, как удобнее, как проще всего добиться.
Именем Бога задницу вытирать не надо
— Когда появился у вас интерес к религии? С чего начинался этот путь, в результате которого вы оказались в монастыре в Катманду?
— Это на самом деле все очень просто. Я всегда смеюсь, когда меня спрашивают по поводу религии. Я имею к ней очень мало отношения. Но очевидна одна вещь. Вот представьте себе двор в новостройках в Петербурге, ну в Ленинграде, в начале 60-х годов. Тихая спокойная жизнь. Хрущев там, туда-сюда. В общем, светлое будущее и счастливое детство. И тут я начинаю слышать, что с музыкой что-то происходит: рок-н-ролл, все эти дела, «Битлз». Меня пробивает, что это и есть жизнь настоящая. А все остальное, оно не слишком настоящее. И как живут мои родители, я понимаю, что мне не хотелось бы так жить. В жизни есть что-то еще. И начинаешь узнавать, где же еще об этом задумываются. И начинают люди подсказывать — посмотри там китайцев древних, посмотри это или еще что-то. Постепенно я начинаю про все это читать с одной, в общем-то, простой целью. Вот рок-н-ролл — музыка правильная. Но хочется еще это соотнести с жизнью. Чтобы она была не скучной, как у всех остальных… дерутся, ругаются, работа, забота и все такое. Это неинтересно. Жить хочется полнокровно. И поэтому весь мой интерес к религии происходит только потому, что мне хотелось жить по-человечески.
— Почему вы не выбрали какую-то одну религию?
— Так они же все одинаковы. Любая религия — это урок самых простых вещей. Но на языке, понятном этой культуре. Но говорят-то они одно и то же. И я придерживаюсь того, что стоит за всеми религиями.
-А что стоит?
— За всем стоит закон сохранения энергии, который мы изучали в школе. Что ничего никуда не девается и ничто никуда не уходит, ничто ни из чего не появляется. Когда нас этому учат в школе, до нас не доходит. До нас не доходит, что если ты сделаешь плохо, то у тебя плохо и будет. Если сделаешь хорошо, то будет хорошо. Если будешь цепляться за материальные вещи, останешься на этом же уровне, а если их отдашь — облегчишь себя, выкинешь весь балласт, все, что привязывает тебя к вещам, вместо вещей ты получишь другое. Отдашь любовь — получишь любовь. Чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Вот настоящий закон.
— Он вам помогает в жизни?
— Я не понимаю, как можно жить иначе. Не то что помогает… Это не религиозное убеждение. Я говорю самые простые и абсолютно общедоступные вещи, и ни одного слова ни про одну религию. Религия — это формулировка того же самого, просто в красивой упаковке.
— Когда-то вы сказали: зачем верить в Бога, лучше его знать.
— Я и продолжаю так считать. Верить хорошо, а знать лучше.
— Вы с ним знакомы?
— Мы все знакомы. Но это тема не для газеты. Объясняю — газеты читаются и выкидываются. В газете не пишут про Бога, потому что люди это прочитают, выкинут и будут по этому ходить или вытирать задницу этой газетой. Именем Бога задницу вытирать не надо.
— Но есть же какие-то православные газеты, где пишут.
— Пишут — и очень зря. Бог — это не только сиюминутное, это еще и вечное. А газеты — очень сиюминутная вещь. Про музыкантов в них можно писать. Про нас можно.
— Вашим именем, значит, можно вытирать?
— Пожалуйста, сколько угодно, я не против.
— Как-то вы отказались от сборного концерта в пользу храма Христа Спасителя. При всем вашем известном хорошем отношении к православию, почему это было сделано?
— Я стараюсь отказываться вообще от всех сборных концертов. У меня очень простой и практический вопрос: какой сбор от концерта, самого крупного, может пойти в церкви? Ну 5-10 тысяч долларов максимум. Лужков от одного завода может получить 200 тысяч долларов.
— Я думаю, не в сумме дело, а в самом факте.
— Если я захочу кому-то помочь, я сделаю это сам, без помпы, без газет. У меня есть свои методы помогать, а те, у кого их нет, принимали участие в этом концерте. Пускай.
— Свои методы — это, например, дарите Соловецкому монастырю иконы?
— Дарим. Специально покупали у вас здесь в Москве на ярмарке и в магазинах. Иконам не место в магазине. Икона — это не предмет торговли. Икона должна быть в церкви или дома. Это же очевидно, по-моему.
— На тех же Соловках вы стали крестным отцом 20 человек…
— Да, там была большая группа.
— Зачем вам это было надо? Это такая ответственность.
— А поставьте себя на мое место. Приходит человек, со слезами тебя просит. У вас хватило бы силы духа сказать: «А ты, дорогой, пошел отсюда вон»?
— То есть сейчас к вам может любой обратиться с такой просьбой?
— Нет. Тогда я просто не мог отказать, потому что это были Соловки. Далеко. И такие вещи случаются редко.
— Вы общаетесь со своими крестниками?
— Как я могу с ними общаться, если имен даже их не знаю? Я согласился стать крестным отцом двух-трех человек, которых я знал, а набежала компания около сорока. Им же что — просто известный человек.
Я достиг свободы, но скован мыслями людей
Мое время исчерпано. Известный человек Борис Борисович переходит в руки следующего интервьюера. Остается только сожалеть об оставшихся вопросах. Я пью зеленый чай с жасмином. Московское время — 0.50. Через час Гребенщиков сядет в поезд. Даже в машине до вокзала с ним поедет кто-то из желающих пообщаться журналистов. Метро еще работает.Неужели вот так все бездарно и закончится? Ну, нет.
Подхожу к директору «Аквариума»: «Максим, вы знаете, я бы хотела продолжить беседу с Борисом Борисовичем. Поэтому у меня есть предложение. Мы с фотографом сейчас садимся с вами в поезд и продолжаем разговор по пути в Питер. Или, если Борис Борисович очень устал, мы можем встретиться в Питере уже завтра…»
«Вы хотите поехать с нами? — не удивляется Максим. — Хорошо, запишите мой мобильный».
1.15. Ленинградский вокзал. Билетов нет. Тут же нарисовывается темная личность: «Купе до Питера по тысяче с носа». М-да. Может проще отправиться домой, спать? Подходим к начальнику поезда — 350 плацкарт.
Все еще немного не верится. Но мы неожиданно едем в Питер. Находим Максима. Он сильно удивлен: «Все-таки поехали? Ну, вы даете! Но Борис Борисович сразу лег спать. Так что звоните мне завтра, днем, я думаю, все получится».
Ночь на верхней полке в плацкарте около туалета требует отдельного описания. Утро в Питере было солнечным. Для бухгалтерии (как потом оказалось — зря) взяли какие-то билеты у проводника. Они были на имя Гребенщикова Б.Б. и Ландэ М.А. — директора…
В святая святых — студии «Аквариума» — мы оказались только на следующий день. (Накануне Гребенщиков решил отдохнуть от поездки в Москву и уехал в свою деревню под Питером.) Студия занимает две маленькие комнатки. В одной аппаратура. В другой — столик, кресла и диванчик.
— Вы извините, — говорит Гребенщиков, — но я иногда буду отлучаться, мы сейчас работаем.
— Да-да, конечно. Вы работаете в таком, можно сказать, культовом месте Петербурга, на Пушкинской, 10.
— Когда-то давным-давно встретились с Юрой Шевчуком, и он говорит:»У нас студия на Пушкинской, ты сходи к ним, они и тебе дадут». Я сходил. Студия маленькая, даже барабаны не расставить толком. Здесь мы стараемся проводить всю предварительную работу, а когда нужно записывать оркестр, нормальный звук, мы просто снимаем студию и записываем там. А здесь у нас как бы компьютерный цех.
— Интерьер — ваших рук дело? Все эти индийские божки, колокольчики, маски…
— Я здесь провожу большую часть своего времени, когда бываю в Петербурге. Точно больше, чем дома. Я в одиннадцать утра в студию прихожу и порой в десять вечера ухожу. Поэтому мне хочется иметь рядом с собой то, на что мое тело будет реагировать положительно.
Звонит мобильный. «Да-да, и котлетки мне тоже оставь, — просит кого-то БГ. -А знаешь, меня вдруг посетила замечательная мысль: давай сегодня вечером в Мариинку сходим. Хотя бы на одно действие? Я постараюсь пораньше закончить. Хотя отвлекают все время. У меня уже второе интервью за день».
— Ваш директор, когда мы вчера договаривались об интервью, сказал, что вы уехали к себе в деревню. Интересно, что вы там делали?
— Вы знаете, к сожалению, у меня очень редко есть время, чтобы туда выбраться. Когда я туда приезжаю, я там ничего не делаю. Я так сижу и смотрю на окружающую природу. Кайфую с безумной силой. Банька есть, баньку топлю. Никаких друзей туда не приглашаю. Бываю только сам со своей семьей.
— Ваша жена — домохозяйка?
— Я ничего, ни слова про них не скажу. Мое дело писать песни и петь, а чем занимаются мои любимые и близкие люди — абсолютно их дело. Я не имею никакого права втравливать их в газетную грязь.
— Но почему вы сразу называете свое интервью газетной грязью?
— Объясняю. Потому что то внимание, которое люди уделяют газетам, оно по своему определению не является позитивным. Знаете, слава, что бы про нее ни говорили, и известность — это вещи не позитивные, а очень негативные. Ты привлекаешь к себе внимание массы людей, не все из них имеют чистые мысли. А внимание — это вполне реальная вещь. Недавно из Интернета я узнал очень интересную информацию. В Америке полгода назад проводили эксперимент. Когда какие-то больные лежат в госпитале, в назначенный день и час без их ведома о них начинают думать, за них начинают молиться 300-400 человек в разных концах Соединенных Штатов. Людям необъяснимо, с точки зрения медицины, становится лучше. Это 300- 400 человек. Какой тираж у журнала?
— 367 тысяч.
— Вот. Сколько людей, когда они читают, могут подумать хорошо или плохо? Имею ли я право своих детей подвергать концентрированному воздействию миллионов мыслей?
— Но читатели не знакомы лично с вашими детьми.
— Да, но мысль все равно их находит. Я говорю, известность — страшная вещь: когда ты неизвестен, ты свободен, когда известен — скован мыслями других людей.
— Ну вот, говорили, что достигли свободы, а теперь противоречите себе.
— Да, я достиг свободы, но скован мыслями людей. За 30 лет я изучил много приемов защиты от этого дела. Я не то, что с этим борюсь, я от этого ухожу. И пример тому — что в 80-е годы я действительно не мог пройти по лестнице в квартиру, были серьезные препятствия для жизни.
— Что, люди прямо стояли на лестнице?
— Люди там жили. И каждый день, и ночь люди стучались, приходили, так что жить было невозможно. А теперь, вы видите, у нас здесь даже практически стена не расписана. Потому что я научился не подставлять себя и близких. Желать славы и известности может только сумасшедший.
— Но любой творческой личностью, как правило, движут какие-то амбиции.
— У меня огромные амбиции. Мне хочется успеть как можно больше музыки перевести из неосуществленной в осуществленную. Я понимаю: то, что я делаю, уникально, этого никто не делает. Поэтому мне, естественно, хочется эту уникальность приложить к как можно большему количеству материала.
И Гребенщиков убегает в соседнюю комнату, где его музыкант наигрывает песню Виктора Цоя «Генерал». (БГ работает над второй частью «КИНОпроб».) Он раз десять поет одну и ту же строчку: «Где вы теперь и с кем, кто хочет быть судьей…» Потом прослушивает, что получилось в записи, и, довольный, возвращается к нам.
— Борис Борисович, в конце 80-х вы пытались покорить Запад и выпустили там пластинку на английском языке. Теперь у вас уже нет таких предложений?
— Вот тоже очень смешное недоразумение. Покорить Запад. Я был в «черных» списках на протяжении десяти лет. Ленинградский рок-клуб — не власти, а сами музыканты — два раза собирался и запрещал играть концерты «Аквариуму» навсегда. И вдруг я получаю предложение поехать в Америку записывать то, что я захочу и с кем я захочу. Это как — стремление покорить Запад или стремление вырваться на свободу?
— По-моему, это сказка.
— А я как сказку это и воспринял, и как сказка это и было. Я поехал, сделал то, что хотел, познакомился с массой интереснейших людей, жил в свое удовольствие, заработал столько денег, что еще мог год ничего не делать, жить в Англии и просто писать музыку. Потом вернулся сюда, собирался ехать обратно, но вдруг обнаружил, что мне здесь гораздо интереснее.
— Деньги закончились?
— Деньги кончились, но у меня были контракты и дальше. Когда я уезжал из Англии, я оставил все вещи там, а потом в течение пяти лет мучительно выскребал их назад. Просто, когда я попал сюда, мы распустили «Аквариум» и начали ездить играть маленькие концерты втроем вчетвером. Это началось в марте 91-го года и продолжается до сих пор. Не остановиться.
— Мне кажется, это шаг назад — из Лондона отправиться в русскую провинцию.
— Это шаг вперед. Потому что мы обнаружили, что есть огромная страна, которую мы никогда не видели. И напомню еще раз: до 86-го года у нас не было возможности вообще играть концерты, тем более большие. В 86-м году нас выпустили наконец на стадионы, а в 88-м я уехал сначала в Америку, потом в Англию и там два с половиной года тусовался. Поэтому, когда я вернулся сюда, я вдруг понял, что нашей страны никогда не видел. И вот мы до сих пор ездим и до сих пор находим города, где мы никогда не были. Это страшно интересно. Россия — это страна, в которой говорят на том же языке, на котором говорю я, здесь та же культура, в которой я вырос. И хочется ее всю увидеть. А жить мне явно не триста лет. Жизнь моя достаточно ограничена по времени, и мне хочется, пока я еще могу передвигаться, увидеть все и сыграть везде.
— Но как вы объективно оцениваете свои возможности — могли бы вы стать так же известны на Западе, как у нас?
— Думаю, что да. Не в той же мере, в которой здесь. Поскольку для меня русский язык — родной, мне гораздо проще с ним работать. Естественнее. Но нужно учитывать также, что пластинка тибетских манто, которые я пою, в России разошлась тиражом 2-3 тысяч экземпляров, а в Штатах — минимум 40 тысяч. Если Сантана и Стинг о ней высоко отзываются, если она во всех радиочартах до сих пор стоит, спустя три года после выпуска, думаю, у меня были бы какие-то перспективы.
— А зарубежные друзья помогают вам в записи?
— А как они могут мне помочь? У меня нет коллег-друзей. У меня есть люди, к которым я просто очень хорошо отношусь. А если вы насчет записи «Пси» — так я просто говорил Дэйву Стюарту, что мы заканчиваем пластинку, он и предложил: «У меня студия свободна, хочешь — приезжай».
— Бесплатно?
— Бесплатно. Мы две недели поработали. Если бы у него были такие же проблемы, я бы сказал то же самое.
— Немножко неравнозначно.
— Ну, надо сказать, в чем-то мы укомплектованы лучше. Потому что у него там старый пульт, он скрипит, и на «Пси» это даже слышно.
За стеной гитарист тихонько проигрывает начало песни. БГ отвлекается от разговора: «Ах, вы только послушайте, какой ход! Это просто прекрасно!»
Никакой битвы никогда не было
— Борис Борисович, вы довольно часто меняли состав музыкантов в «Аквариуме». Были периоды, когда вы вообще распускали группу. Насколько я знаю, многие музыканты на вас за это в обиде. Например, виолончелист Всеволод Гаккель в своей книге написал: «Если бы я мог предвидеть такое развитие событий, что «Аквариум» как образ жизни будет заключаться в бесконечной смене декораций в театре одного Артиста, то я предпочел бы в нем не играть».
— Ну, это Севкина точка зрения, и я целиком ее уважаю. Он написал свое восприятие того, что было. Если бы это был театр одного актера, думаю, что я бы не общался так много и так плотно с людьми, с которыми играю.
— Вы не чувствуете себя виноватым перед Севой и перед другими бывшими музыкантами «Аквариума»?
— Нет, виноватым я себя не чувствую. Я считаю, что мы провели очень много времени вместе, что это было замечательное время. Если он теперь о нем жалеет, то это его право. Я не уверен, что это до конца искренне. Думаю, что это в высшей степени кокетство.
— В той же книге он пишет, что музыканты вашего поколения проиграли ту самую битву, которую начали в 70-х и продолжили в 80-х, что сейчас вы все стали частью обновленной системы. Вы с этим согласитесь?
— Очень интересная точка зрения. Какую битву кто начинал, кто ее проиграл? Кто это сказал?
— Это я все Гаккеля цитирую.
— Бедный Севонька. Зря я спросил, кто сказал. Теперь это будет восприниматься как полемика. Никакой битвы никогда не было. И Севка это знает гораздо лучше меня. Какая была битва? Вот я приходил к нему с гитарой, мы сидели и репетировали, придумывали песни, потом шли и записывали их. Я не знаю, с кем он бился, но при мне он никогда этого не делал. Ему и мысль такая в голову не приходила. С конца 70-х — начала 80-х я делаю то, что я хочу. И за двадцать лет мы сделали большое количество вещей, которыми я на данный момент горжусь. И, судя по всему, не только я. Думаю, что первое, что мы получили, отдав все это количество времени, энергии и творческих сил, — мы получили свободу. И, по-моему, ему было бы грех жаловаться. В 80-е годы он работал грузчиком на складе фирмы «Мелодия». А в 90-е благодаря тому, что он делал в 80-е, он начал ездить по всему миру. Если бы он продолжал быть грузчиком в фирме «Мелодия», я не думаю, что его приглашали бы в Нью-Йорк, Сан-Франциско, Англию жить там подолгу. Не думаю, что он мог бы открыть клуб и вырастить целое поколение музыкантов. «Текиладжаззз», «Маркшайдер Кунст» — все они считают его своим крестным отцом. Я не думаю, что он смог бы это сделать, будучи простым грузчиком. Возвращаясь к тому отсутствию битвы, мы занимались тем, чем хотели, и, в общем, особенно не продавались. А раньше нам пришлось бы не играть музыку, а, простите, работать где-нибудь.
— Для вас свобода — это не работать?
— Для меня свобода — это все. Это основная цель и основное средство жизни. Но то, что мы можем жить, только играя музыку, по-моему, это очень здорово, раньше этого просто не было.
— Так вы не чувствуете себя частью общей системы?
— Частью какой системы, в чем это выражается? В том, что люди, которые раньше не могли играть, теперь играют? Раньше, я напомню, какая была система. Раньше ты шел в Ленконцерт и в унизительных для человека условиях играл унизительный для человека материал. Это вместе с жонглерами, слонами и всем остальным. Ты пахал, получая ставку рубль восемьдесят или три двадцать. То есть хватало только на водку. И все музыканты работали только там. Другой работы не было. Теперь, когда я сажусь в поезд Ленинград-Москва, в одном поезде в Москву едут пять групп. По-моему, это счастье. Раньше не было компактов, не было пластинок, не было кассет. Все это было подпольным, и за это брали милиционеры. Теперь все это есть, кто-то делает на этом очень большие деньги. Но и музыкантам тоже что-то достается. Разве на это стоит жаловаться?
— Но у вас нет ностальгии по тем временам, когда все еще начинается, вы молоды, и неизвестно, что из всего этого получится?
— Ностальгия бывает у тех людей, у которых ничего не получилось. И вот с ностальгией вспоминают о тех временах, когда они еще не знали, что у них ничего не получится. У таких людей, конечно, есть ностальгия. А подите у Ростроповича спросите, есть у него ностальгия или нет.
— И вы про себя можете это сказать?
— Да, вполне. Быть востребованным — это большое счастье.
— Романтика квартирников вас уже не привлекает?
— Романтика квартирников… Как-то нет. А тем, кого привлекает, это можно устроить. Чтобы приходили менты на концерты и били морду. Били ногами аппаратуру, ломали гитары. Все это можно устроить для любителей романтики. Договориться с братками. Можно даже клуб такой в Москве устроить, где будут периодически приходить, и проверять документы. Очень выгодное дело.
— Недавно умер один из старейших участников «Аквариума» — Андрей Романов, Дюша. И, как рассказывали очевидцы, через неделю после этого на одном из своих концертов вы ни словом не обмолвились о печальном событии, не посвятили Дюше ни одной песни.
— До Дюши умер Курехин, умер Куссуль, Сашбаш, Майк, Витька… Умерло очень много моих друзей. Дюша — человек, которого я очень любил, с кем я очень долго играл. Но мне представляется, что внешняя показуха по поводу смерти человека свойственна тем, кому очень нужно оправдаться за то, что они в жизни его топили. Когда умер Саша Кайдановский (история, которая очень для меня показательна), его отпевали в маленькой церкви. И церковь была забита народом, забита так, что его брат не смог подойти к гробу. Я немного знаю «Мосфильм» и знаю, что Сашка говорил про каждого из этих людей. Вокруг гроба стояли люди, которые не давали ему снимать фильмы десять лет. Вот они были на похоронах в первых рядах. После этого я ни на какие похороны ходить не буду.
— Меня посетила не очень корректная мысль, что с вами может произойти то же самое…
— Я вам гарантирую, что это произойдет.
— …и появятся толпы людей, которые будут называться вашими друзьями.
— Появятся-появятся. Ну и что? Это их проблемы, не мои. Для меня это не будет иметь никакого значения абсолютно. Я весь останусь вот в этих песнях.
— Но уже сейчас пишут, так сказать, научные труды, изучают историю вашей группы и творчество.
— Ну вот, смотрите, пишут они все что угодно, но это хоть как-то помогает мне сейчас написать правильный ход, поставить ноту правильным образом? Внутреннее ощущение помогает, и только. А все эти тома, сколько бы их ни написали, они только отвлекают, если на них обращать внимание…
Ну что, ребята, я думаю, теперь у вас уже достаточно материала?
Диктофон выключен. Мы допиваем кофе. Одевшись, обмениваемся любезностями с провожающим нас Гребенщиковым на тему, как приятно было пообщаться. Гребенщиков говорит: «А вы молодцы, что приехали». Прощаемся.
И уже поздно вечером, когда мы вышли из кино и топали по Невскому в сторону Московского вокзала, из какой-то подворотни нам навстречу вдруг вынырнул… БГ собственной персоной. Мы на весь проспект радостно заорали: «Борис Борисович!». Гребенщиков сначала близоруко прищурился, но потом признал нас и помахал рукой.
Ольга Крылова
По материалам журнала «МК-бульвар»
7/12/00