Аквариум снова в Минске — с программой Электрический пес. Кажется, команда Бориса Гребенщикова давно уже не давала столь удачных концертов. Музыкант согласился дать эксклюзивное интервью специально для БДГ. Примечательно, что Гребенщиков крайне редко соглашается на разговоры с журналистами, что называется, тет-а-тет, поскольку уверен, что то знание, которое приходит вместе с газетами, уходит точно так же быстро. Впрочем, исключения бывают из любых правил.
— Борис Борисович, в Минск вы приезжаете регулярно начиная еще с конца 80-х. Как с течением времени меняются ваши впечатления?
— Поначалу у меня было просто обычное хорошее ощущение от новых мест. Но сейчас очень забавно приезжать в Минск, потому что попадаешь в страну, населенную чудными людьми, однако с очень интересным климатом, который страшно напоминает, скажем, 60-70-е годы в Петербурге. И думаешь: Господи, неужели у нас тогда было такое же?! Впрочем, при вполне понятных моих вкусах в области политики и глубоком сочувствии к людям, которым приходится жить не в полную силу, я все-таки должен заметить, что люди все равно живут.
— В Минске вы уже высказались в том духе, что кризис на душевном покое не сказывается. Но это же не так!
— Есть такая старинная китайская история про лучника, который решил научиться лучше всех стрелять. Когда старый учитель научил его стрелять просто фантастически хорошо, он воскликнул: «Теперь я самый лучший!» — «Да? — переспросил учитель. — Ну, пойдем». И, отведя его в горы, поставил на скалу — пятки висели над пропастью, а носками он балансировал. «Теперь стреляй!» — «Какое «стреляй»? — опешил лучник. — Я шевельнуться боюсь!» — «Значит, ты еще не лучник»,- ответил учитель. Так вот, на настоящем душевном покое подобные кризису вещи отражаться не должны. Я понимаю, что атмосфера все равно давит. И поэтому постсовок, с точки зрения человека, который имеет возможность всюду перемещаться, — это очень забавная вещь. Кроме того, я боялся, что у вас будет еще хуже. А небольшой диктатор — это даже приятно.
Я вполне отдаю себе отчет в том, что рассуждаю скорее как барствующий эстет. И если бы я тут жил, наверное, уехал бы первым же поездом. Когда я рассказываю басню про этого лучника, то говорю об очень специфической модели жизни. А на простых людях, действительно, отражается все — и кризис в том числе. Другое дело, что иногда получаются очень забавные ситуации: вместо того чтобы опустить руки, человек делает в десять раз больше. Вот сейчас выяснилось, что на «Аквариум» просто колоссальный спрос. Нас просто рвут на части! Такого никогда не было. Мы отыграли десять концертов за один только месяц. Плюс — два концерта в Токио.
— Несмотря на нашу печальную действительность, не хочется уезжать отсюда: думается, что за границей жизнь окажется достаточно пресной и ленивой.
— О-о, мы понимаем друг друга! Мой совет: не жить нигде. Дом — это то место, где лежат вещи. А ты сам перемещаешься где угодно и как угодно. Что касается опять же политической ситуации, то у меня в голове все время стоит фраза Лао Цзы: истинный правитель должен сделать желудки своих подданных полными, а сердца пустыми. Я в детстве бился об эту фразу как об скалу — не мог ее понять. Но сейчас, кажется, начинаю постигать. С этой точки зрения у нас истинных правителей, конечно, нет: сердца у людей все время полные, а желудки — полупустые.
— Помнится, история «Аквариума» закончилась еще в 1992 году.
— Знаете, у нас, как и у пленумов ЦК, разные созывы. Тот «Аквариум» был создан для борьбы или счастья — не знаю точно, в общем, для жизни в советское время. Это была идеально мобильная группа с идеально мобильными инструментами, чтобы в течение двадцати секунд их можно было собрать и свалить, прежде чем менты взломают дверь. Потом, когда совок кончился и эта же группа начала весело играть все стадионы, которые только есть в России, появилось ощущение легкой нелепости, что, мол, мы созданы немножко для другого. Поэтому тот «Аквариум» и закончился: он выполнил свою миссию. Позже мы года полтора ездили с программой неожиданно русских песен — с «Русским альбомом». Затем играли с Александром Ляпиным. Но эта группа тоже полностью исполнила свою миссию и опять была бесцеременно мною распущена. Правда, многие тогда обиделись. И я в течение полугода объяснял, что мы, начав играть слишком хорошо, стали такими тихими, консерваторскими. Но это был уже не «Аквариум». То есть степень свободы была нами потеряна. Правда, многие так ничего и не поняли. Но они доверились мне, поскольку я сказал: «Я ухожу» (смеется). И теперешний состав — это уже третий созыв. Мы собрались в сентябре прошлого года и с тех пор не расстаемся. И чем дальше играем, тем интереснее.
— Вы вообще объясняли музыкантам, в чем смысл идеи «Аквариума»?
— Это всегда происходило один на один после большого количества выпитого, что позволяло расковать сознание и быть готовым что-то сказать и быть услышанным. Естественно, когда у меня возникают какие-то ощущения, я стремлюсь разделить их с теми людьми, вместе с которыми живу, работаю, играю. И опять-таки не могу не вспомнить Роберта Фриппа — именно он лучше всего сказал по поводу того, что же такое группа: «Иногда появляется такое ощущение: бросай все, чем ты занимаешься, собирай группу и играй. Потом это ощущение исчезает. И снова занимаешься своими делами. Затем снова появляется». Точно так же и с «Аквариумом».
— Во время последнего минского концерта у меня возникли ассоциации с 1980 годом в Тбилиси, когда у вас после выступления возникло множество проблем. Председатель жюри фестиваля, на котором выступал «Аквариум», Юрий Саульский, позже оправдывался …
— Саульский искренне пытался мне помочь именно тогда, когда меня отовсюду выгнали и мне многое грозило. Саульский объяснял, что он относится ко мне с большой симпатией, но ничего не может сделать, потому что на самом деле от него мало что зависит. Я это к тому говорю, что совесть у Саульского должна быть чиста. В Тбилиси же мы просто сыграли нормальный концерт в не подходящих для этого условиях. Люди же, имеющие власть, не оказались готовы к тому, что так на сцене можно себя вести. Поэтому возникло ощущение какой-то войны: словно мы выступаем в последний раз. И либо этот лед выдержит, либо треснет. Если треснет, мы утонем. Однако получилось, что он треснул, но под ним оказалось твердое дно. Так все время в жизни и бывает. Кто не рискует…
— Вы теперь не поете песни из «Русского альбома», поскольку они не соответствуют сегодняшнему времени?
— Когда-то Род Стюарт сказал мне хорошую вещь: «Любой альбом — это открытка из сегодняшнего дня». Я же придерживался совсем другого мнения. И долго убеждал его, что любой альбом — это statement — большое заявление. Оно не может быть из дня сегодняшнего, поскольку готовится всю жизнь. Уже позже я понял, что на самом деле это одно и то же: ты всю жизнь учишься и потом пишешь «открытку из сегодняшнего дня». Точно так же пишется иероглиф — чем быстрее, тем лучше, потому что только в спонтанности красота и проявляется. А вот почему с 1991-го по 1996-й мы были склонны играть в русском трехдольном размере? Почему тогда писались эти песни, и почему они потом перестали писаться? — это интересный философский вопрос. Не скажу, что знаю на него ответ. Я могу только предполагать, почему духу нашей земли нужно было такое выражение — чтобы русскоязычная культура вновь заявила о себе. Потому что все эти песни из «Русского альбома» построены по очень архаичным законам. Но они никак не про вчерашнее — они были про тогдашний сегодняшний день, про всех нас. Вероятно, что-то в то время начало меняться в обществе, в культуре. И почему-то сейчас опять надо вести себя так же, как мы вели себя раньше.
— То есть вы действуете чисто интуитивно? И объяснений этому не находите?
— Да. Я думаю, может быть, даже не имеет смысла пытаться объяснить это, потому что определить — значит, ограничить. А когда ты делаешь то, что чувствуешь, ты не обязан это объяснять. Ну, как объяснить девушке, что я люблю ее? «Я тебя люблю, потому что…». Хер его знает почему! Люблю и все. И почему я вспомнил «Электрического пса»? Я не вспоминал о нем пятнадцать лет. И был уверен, что вообще ни одного слова не вспомню! Причем я еще задолго до кризиса, в июле, сидел и думал, что же мне, за неимением новых песен, хочется сейчас петь? И, вспомнив старые наши песни, вдруг понял, что мне приятно их петь. Когда же жахнул этот кризис, сразу стало понятно: вот, почему!
— Вы считаете, что осенью ситуация изменится к лучшему. На чем основано это убеждение?
— Ни на чем. Я, как собака, чувствую, куда дует ветер.
— Насколько атмосфера в России и Беларуси отличается от того, что происходит в остальном мире?
— Когда приезжаешь из нормального мира сюда (а под нормальным миром я имею в виду даже Непал), попадаешь в заповедник неуважения к себе, и как следствие — неуважения ко всему остальному живому. Словно в зоне оказываешься. Мрачные пограничники. «Что вы охраняете, ребята? Что ловите?» — «Сказали не пущать».
— Но на Западе не скучнее?
— Нет, как ни странно. Мне приходилось жить вне России, как минимум по полгода — в Лондоне, в Нью-Йорке — почти год. Там все легко, просто, цивилизованно. Это поначалу может немножко сбить с толку. Но потом жизнь в любом месте земли становится привычной — ты врастаешь в эту почву. Работать можно как там, так и здесь. Я, например, думал, что если жить в Америке или Англии, не будут писаться песни на русском языке. Ни фига! Пишутся!
— А как же пословица: где родился, там и пригодился?
— Когда человек рождается в ареале какой-то культуры, ему никогда не удастся сменить эту культуру. В этом смысле очень забавно смотреть на детей русских интеллигентов, которые родились и выросли уже за границей: формально они, конечно, говорят по-русски. Но о русской культуре они знают лишь понаслышке, хотя и читали все русские книги. Однако они все равно остаются американцами. Это ни хорошо и ни плохо. Я получил огромное удовольствие от Radio Silence (этот альбом Б.Гребенщиков записал в США на англ ийском языке — ред). Потом я, сидя в Лондоне, написал неплохую пачку песен — то, что потом стало Radio London.
— Шевчук рассказывал, что вы говорили в адрес Булановой: мол, вы хоть и не старая дева, но когда слушаете ее, обязательно плачете.
— У нее в голосе есть то, что меня интересует в музыке или в магии — это все равно, потому что одно и то же. Она — настоящий шаман. И, как это часто бывает, сама не понимает этого. Но умеет этим пользоваться. С этой точки зрения она очень хороша. Но ей нужен материал чуть получше. Хотя у нее есть огромное количество песен, от которых все рыдают. Но вряд ли ее песни могут серьезно выбить меня из седла.
— Почему можно всерьез говорить о том, что музыканты из России никогда не станут популярны на Западе?
— Anybody’s guess. Сложно сказать. Но я подозреваю, что это обусловлено самоуважением или его отсутствием. Грубо говоря, если ты уважаешь себя и то, что делаешь, то все будет сделано идеально. И если я что-то делаю, то делаю это так, что рядом со мной никто в мире стоять не может: в своей области я должен достичь пика. Это и называется мастерством лучника. А у нас так не умеют. К очень большому сожалению. Только Окуджава и Высоцкий могли прийти в любой засранный номер с какой-нибудь засранной гитарой — и через три минуты там все было уже по-другому. Они просто брали и делали, потому что были сами собой. Они выработали в себе всю пустую породу. Остался только… металл. Если у нас люди будут уважать себя, у нас будет то же самое.
Сергей Шапран
Белорусская деловая газета, (29) 03/1999